— Нет, — мрачно сказал Эрмин, — я не разделяю столь приукрашенную точку зрения. Повешение имеет свои неприятные стороны, сэр.

— В какой стране мира вешают за политическое убийство, в бурные времена, непосредственно перед восстанием? Такой человек получил бы максимум тюремный срок, сэр, и черт его знает, не тяжелее ли труд на Мертвом море, например, в нынешнем сентябре, чем исправительные работы в Акко или где еще.

— Все равно, — вскричал Эрмин, — все равно, мистер, довольно! Улик у меня нет, я ничего не могу доказать. Пусть приговор вынесет Бог или Мертвое море. Сейчас вы прыгнете за борт — неважно, умеете вы плавать или нет, — и попытаетесь доплыть до берега. Доплывете — ладно; наглотаетесь воды — тоже; сдохнете — тем лучше. Приговор обжалованию не подлежит и будет приведен в исполнение сию же минуту. Все, Гласс, стоп, машина, прошу за борт.

Мендель Гласс глядел на него пытливыми глазами, в их глубине читалась насмешка, а ведь всего минутой раньше они смотрели беспомощно.

— Вы уничтожаете насилие насилием, сэр. Вероятно, вы сильнее, и я уступаю. Ударите меня веслом по голове, как только я вылезу из лодки?

— За борт, мерзавец! — гаркнул Эрмин вне себя и вскочил на ноги, лодка отчаянно закачалась, секунду-другую он изо всех сил старался удержать равновесие. А когда огляделся, рядом никого не было. В рубашке и брюках, уже в трех метрах от лодки, Мендель Гласс плыл к берегу.

Встречный ветер дул ему в лицо, до берега несколько сотен метров. Эрмин следил за ним взглядом. Негодование улеглось, спортивный азарт с каждой секундой разгорался все сильнее. Парень плыл хорошо, дышал, кажется, правильно. Эрмин с удовольствием проводил бы его на лодке, чтобы видеть, как он по всем правилам дышит, лежа на груди. Делать вдох, когда руки соединяются под грудной клеткой, а торс поднимается над водой, здесь это означало куда больше, чем где бы то ни было, — означало благоразумие, которое спасает жизнь. Ему нужно учитывать еще и волны, резкие взлеты металлического раствора, который теперь, словно кулаками, толкал и раскачивал лодку. О, от модного кроля мистеру Глассу наверняка не было бы толку; он знал, как надо двигаться в древних водах! Да, мистер Гласс — ловкий парень, одежда ему почти не мешала, Соленое море пришло на помощь, судья Ям ѓа-Мелах оправдал его. Короткими гребками направляя лодку к берегу, Эрмин увидел, как он выбрался на причал. Прошло минут двадцать, может, чуть больше, часы Эрмина тикали в машине. Под конец мистер Гласс, пожалуй, изрядно приустал, получилось не так быстро. Сейчас он мокрый сидел на солнце, спустив ноги с причала, небольшая фигура его рисовалась очень четко. Потом он заслонил глаза рукой и против солнца поискал взглядом лодку. Эрмин подплывал медленно. Не хотел больше встречаться с этим человеком. Он был оправдан, дух времени спас его. Пусть бежит, думал Эрмин. В нем вдруг всколыхнулся желчный юмор. У этого парня впереди еще долгая жизнь, у возмездия много времени, чтобы настичь его. Беги, мистер Гласс, думал он, от Ям ѓа-Мелах ты ускользнул, от моей руки тоже, мандатарная держава не станет тебя обвинять, но, любезный друг мой, что-нибудь тебя да настигнет, пусть даже только совесть в день твоей смерти. А сейчас я бы не отказался от своего табачку; н-да, чего-нибудь всегда недостает.

Глава девятая

Быть погребенным в Иерусалиме

Когда в горных местах солнце прячется за тучами, сразу становится довольно прохладно. Тогда блеск на предметах гаснет, камни становятся грубыми камнями, пыль выглядит грязной, а привядшие растения, ожидающие дождя, стоят унылые, придавая рощам и живым изгородям убогий вид. Тучи?

Тучи плывут по небу Иерусалима. Каждый человек в городе смотрит на них, прикидывает, достаточно ли они низкие, чреватые влагой, разверзнутся ли над городом или уйдут на восток и над пустыней, вновь нагретые, поднимутся ввысь, бесполезно растают и унесутся прочь, чтобы долгим кружным путем, быть может, вернуться сюда еще раз. Ведь цистерны почти опустели, время суши должно закончиться, терпеть уже нет мочи, пусть наконец пойдет дождь. Евреи в поселениях Иудеи, в долине Шарон, в Иорданской впадине или высоко в горах Цфата, Метулы, арабские феллахи меж Беэр-Шевой и Галилеей, жители побережья Яффы, кипящего жизнью Тель-Авива, зачарованного Акко, трудящейся Хайфы — все смотрят в небо и гадают: пойдет ли наконец дождь? Скоро ли? Обильно ли? Вспухнут ли бурыми потоками реки, превратившиеся сейчас в каменистые вади, окрасится ли море у Хайфы в светло-коричневый цвет от земли, которую Кишон несет в бухту? Щедро ли, умеренно или скудно сезон дождей одарит влагой банановые плантации, апельсиновые рощи, грейпфруты, овощи, зерновые, виноградники? Душа страны — в почве. Души всех людей связаны с этой почвой, с тех пор как они начали взрывать ее, мотыжить, осушать, орошать, да что там, они были связаны с нею еще задолго до этого. Каждый еврей, пока правили религиозные законы, имел лишь одно стремление: упокоиться в этой земле. Из паломничества можно было каждому привезти бесценный подарок: мешочек палестинской земли. Великий миф повествует, что странствие евреев не завершается и в могиле, что, где бы ни были похоронены, они погружаются вглубь, пока их не подхватывают подземные реки и не уносят в землю отцов, там они находят покой, оплодотворяют эту землю, шлют посланцев наверх, к свету, — алые анемоны весной, высокие травы, нарциссы, плодовые деревья, необычные растения: японский перец, клещевину, множество видов кактусов, виноградную лозу и пальму.

Кладбище иерусалимских евреев простирается вверх по Масличной горе, огромный некрополь тянется наискось по склону, не сравнимый ни с каким другим на свете. Теперь, когда вот уж пять месяцев не упало ни капли дождя, он выглядит голым — великое множество четырехугольных плит, кучки камешков на могилах, дорожки меж ними. Но мертвые покоятся внизу, огромное сборище, и они знают: нигде нет для них лучшего погребения, чем в этом месте, в этом городе. Евреев должно хоронить вне стен, так требует Закон, и они лежат вне своих стен, пока этот Закон действует.

Несколько дней назад на одной из могил воздвигли новый камень, новую плиту, для человека, которого при жизни звали Ицхак-Йосеф де Вриндт и о невыясненном деле которого в связи с установкой этой плиты снова вспоминают — вскользь, не слишком всерьез, ведь минул уже год, есть дела поважнее. Пойдет ли дождь или нет, сильный или нет, — вот что важнее.

Минувший год был полон волнений — еврейский бойкот, арабский бойкот, бурная деятельность обеих исполнительных властей и их адвокатов в британской следственной комиссии, которая тщательнейшим образом изучает причины последних беспорядков. А между тем жизнь продолжается; как обстоит с экономикой Палестины в условиях ширящегося мирового кризиса? Евреи проверили свое положение и нашли, что серьезного ущерба не понесли, наоборот, сейчас тем более, говорят они и поступают соответственно. Сплачиваются по всей стране; город Иерусалим, город Тель-Авив расцветают, население Хайфы вот-вот достигнет ста тысяч, город Цфат, город Яффа переживают существенный спад. Строятся новые кибуцы, приобретается новая земля, высаживаются новые деревья, рождаются новые дети. Здешняя земля может прокормить множество людей, окрестные территории еще совершенно не освоены; в Сирии, в Трансиордании места полно, для детей феллахов тоже хватит пространства. В политике много чего произошло, назначены новый Верховный комиссар, новый губернатор Иерусалима, и снова споры, снова обоюдные подозрения, борьба за каждый пунктик своих прав. Но евреи, сами того не желая, ввели новое летосчисление. «Тогда, — говорят они, — до беспорядков» и «сейчас, после беспорядков». На эти два времени распадается теперь короткая история новой Палестины, и так останется еще несколько лет.

Но де Вриндта, чью плиту они установили, мало кто посещал, и раньше, и позднее. Плиту установили его друзья, рабби Цадок Зелигман и его ешива, и они очень плакали, когда молились: «Да возвысится и освятится Твое великое имя». Рабби постарел. Многих друзей отнял у него этот август. Началось с де Вриндта; ради веры ушли из жизни богобоязненные мужи в Хевроне, в Цфате и освятили имя Господа, как в прежние времена: раввины и ученики приняли смерть, да славится имя Господа. Но нет более честолюбца, который бы подталкивал «Агуду» в центр событий; «Агуда» довольствуется малым, борется с новым духом среди детей давних переселенцев и пытается одновременно его направлять, с радостью замечая, как в умах иных молодых сионистов Тора становится зародышем образа жизни евреев в этой стране, ищет и найдет связь с этими кругами. Да, рабби Цадок Зелигман и его друзья шли по кладбищу и вели разговоры, которые у усопшего де Вриндта, пожалуй, вызвали бы отвращение; но много говорить о нем они более не осмеливаются, ведь, как выяснилось, он в самом деле водил дружбу с арабским мальчиком, высказывал в своих стихах ужасающие кощунства и очень и очень нуждается в милости Вечного, чтобы присоединиться к блаженным праотцам, и очищение его будет очень долгим. Да, каббалисты среди единомышленников рабби Цадока Зелигмана в старинной синагоге великого цфатского рабби Ицхака Лурии [54] , которого называют просто Ари, сирень Лев Духа и Господа, — эти верующие в духовное возрождение и тайну обдумывают и исследуют, какие круги странствия назначены мятущейся душе рабби Ицхака-Йосефа де Вриндта, сирень унижения и постепенные очищения гильгуля, странствия души, и надеются в великих умерщвлениях плоти, окроплениях и ревностных медитациях посылать ему силы из собственной души, дабы его избавление наступило скорее.